Песни «революционного фольклора»

Впереди же феерическая Первая симфония девятнадцатилетнего юноши, в свое время почти моментально «расхватанная» крупнейшими дирижерами мира. И симфония Пятнадцатая, последняя.

Безусловно, знаменательным событием этого ряда стало исполнение 17 декабря коллективом Николая Дядюры Одиннадцатой симфонии Шостаковича – сочинения хрестоматийного, активно тиражируемого. И при этом его символика во многом еще не прочитана до сих пор. 

Реквием по своему поколению

В 1956 году, отмечая свой пятидесятилетний юбилей, Дмитрий Шостакович заявил в печати, что пишет масштабное произведение, которое собирается посвятить событиям первой русской революции. Действительно, в Одиннадцатой симфонии с заголовком «1905 год» все четыре части («Дворцовая площадь», «9 января», «Вечная память» и «Набат») были построены как почти документальное воссоздание трагедии расстрела мирной демонстрации у Зимнего дворца, положившей начало бурным революционным событиям 1905 года. С другой стороны, родственники композитора вспоминают, что на заглавном листе партитуры первоначально была выведена надпись «1906 год», то есть дата рождения композитора. Что дает основания слышать данное сочинение как некий реквием Шостаковича по себе и своему поколению.

Там песни пролетают по черному страшному небу

Парадоксальным образом этот замысел не вошел в противоречие с официально заявленной революционной программой. Мелодическим материалом для симфонии послужили песни «революционного фольклора» – знаковые для той романтической эпохи, составлявшие «воздух» времени, в котором родился композитор и отчаянная героика которого была впоследствии вывернута на кровавую изнанку последующими десятилетиями.

Анна Ахматова, чей муж, Николай Гумилев, стал одной из первых жертв красного террора, писала об 11-й симфонии: «Там песни пролетают по черному страшному небу как ангелы, как птицы, как белые облака!». А морозящее чувство отчужденности и страха, рождаемое картинами «Дворцовой площади» – чем не откровенный мотив ужаса сталинской эпохи? И не только сталинской.

Для Шостаковича не прошли бесследно годы работы над оркестровкой оперы Модеста Мусоргского «Борис Годунов». И в Одиннадцатой симфонии композитор как никогда близко приблизился к столь свойственной для Мусоргского идее обобщения многовековой трагедии русского народа. А под видом событий «кровавого воскресенья» создал музыкальный образ советского вторжения в Венгрию, по времени совпавшему с годом написания симфонии.

Командор Ордена искусства и литературы

Впрочем, официозным музыковедам той поры больше казалось, что в интерпретации Шостаковича революционные песни приобретают «искривленно экспрессионистические очертания». А на противоположном эстетическом «полюсе», в кругах адептов музыкального авангарда, цитирование популярных мотивов в современной симфонии вообще было сочтено недопустимой вульгарностью. Тем не менее, благодаря безупречной логике построения и колоссальной изобретательности, проявленной в новом сочинении, Шостакович в который раз оказался в центре внимания всего музыкального мира. Вслед за Ленинской премией 1958 года он становится почетным членом академии «Санта-Чечилия» в Риме, удостаивается звания доктора Оксфордского университета и первым из иностранцев получает титул командора французского Ордена искусства и литературы. 

Премьеру дирижировал киевлянин

Частичка славы этого произведения принадлежит и Украине. Московскую премьеру Одиннадцатой симфонии в 1957 году композитор доверил своему ровеснику, знаменитому киевскому дирижеру Натану Рахлину, который спустя несколько дней повторил ее уже с Государственным симфоническим оркестром УССР. Побывав тогда в Киеве, Шостакович напишет: «Изумительный коллектив, прекрасные солисты, ансамбль – выше всякой похвалы».

Дирижер Николай Дядюра, спустя полвека поставивший это сочинение в концертную программу своего коллектива, исполнительскую планку, пожалуй, не снизил и самым достойным образом почтил память своего легендарного предшественника.

Что касается реакции публики – может в чем-то и прав Соломон Волков, сетовавший на то, что «Одиннадцатая симфония с годами превращается в палимпсест, который трудновато прочесть новым поколениям». Однако, как бы там ни было, на эмоциональном уровне эта музыка в драматичнейших своих моментах до сих пор заставляет слушателей до боли сжимать кулаки, а лица искажаться в нервной гримасе. И надрывно-элегическое соло рожка в четвертой части, отгораживающее наступление катастрофической финальной коды, спустя годы кажется не чем иным, как прощанием с огромной эпохой русской музыкальной культуры. Кто знает, может быть, этот осколок восприятия и есть нечто тождественное давнишнему замыслу композитора?