Россия многие годы пытается монополизировать весь культурный контекст вокруг себя. Почему этого нельзя допустить

В этот раз мне не хочется прикасаться к его искусству из-за его принадлежности — Тарковский всю жизнь остро ощущал себя русским. Даже бежав из СССР в Италию он тяжело переживал разрыв со своей страной и культурой. Порой его называют самым русским из всех русских кинематографистов. В этом не возникнет сомнений, если почитать его дневники или посмотреть фильмы.

Именно поэтому пересматривать их мне не хочется. Сегодня слово «русский» для большинства государств цивилизованного мира стало синонимом слова «война». Для Украины оно стало синонимом слова «горе». Особенно после Мариуполя, Харькова и Бучи. Разрушительная сила этого слова настолько велика, что любой знак или символ рядом с ним становится токсичным. Об этом говорит как минимум то, что компания Samsung спешно убрала букву «Z» из названия своих телефонов.

Но принимая решение игнорировать режиссера, я на миг испытал когнитивный диссонанс. Пять лет назад я писал большой текст о связи Тарковского с Украиной. О том, что его отец, поэт Арсений Тарковский, был родом отсюда: сначала его семья жила на западе нашей страны, а потом перебралась в Кропивницкий, который тогда был Елисаветградом. О том, что киноталисманом режиссера был украинский актер Николай Гринько. О том, что одним из его лучших друзей был Сергей Параджанов. Последний, описывая себя, в шутку говорил — "армянин грузинского происхождения, который сидел в русской тюрьме за украинский национализм".

Да и в целом, несмотря на преклонение Тарковского перед российской культурой, можно сказать, что он исповедовал в своем творчестве общехристианские и европейские ценности. Собственно, многие считают его именно европейским режиссером. Вспомнив об этом я окончательно сформировал для себя один из ключевых стратегических приемов России — страна-гопник не просто отжимает вокруг себя территории, разжигая ненависть и начиная войны. Она пытается монополизировать все, что даже отдаленно связано со словом «русский».

Этому можно привести огромное множество примеров — банальных, околоконспирологических, неожиданных. Например, Николай Гоголь, переехавший в Санкт-Петербург уже после двадцати. Или Каземир Малевич. Художник не просто родился в Киеве. Он начал писать в Конотопе и в анкетах, в графе национальность, указывал — украинец. Или Илья Муромец, который по разным версиями был Муровлином из Черниговского княжества или Муровецом с Волыни.

Можно вспомнить и Юрия Кнорозова — выдающегося историка, разгадавшего язык майя. Он родился в Харькове, учился в Харькове, а в свидетельстве о рождении был назван «Юрко». В Воронежскую область Кнорозов бежал с семьей от войны уже взрослым человеком. Но официальная российская историография неизменно называет его «российским лингвистом и эпиграфистом».

Как и всех остальных, упомянутых выше: российский писатель, российский художник, русский богатырь. Игорь Сикорский — российский авиаконструктор. Борщ — российский суп. Дошло до того, что Леонарда Эйлера называют «швейцарским и российским математиком». Эти попытки присвоить себе все вокруг — давний и порой весьма действенный способ агрессора на культурном фронте.

Не удивлюсь, если через двадцать лет, когда экономисты начнут сравнивать потребительские предпочтения поколений альфа и бета, очередная итерация путинского режима поднимет на флаг антизападной пропаганды композицию «Восточный Мордор» русскоязычного репера Оксимирона. Ведь он так точно и едко, а главное на русском языке разносит порочный Лондон.

И плевать, что как исполнитель Оксимирон сформировался в Германии и Великобритании. Плевать, что сегодня он находится в жесткой оппозиции к Кремлю. Плевать, что за два мартовских концерта он собрал $80 тысяч помощи для украинцев. Он читает на русском, а значит он — часть российского государства. А оно легко может забрать себе любое культурное наследие, позволившее себе иметь хоть какие-то корни в нем.

Некоторые украинские интеллектуалы с началом войны заявили о полной девальвации всей русскоязычной культуры. Мне кажется, это обобщение несколько поспешным. Украина, конечно, не должна впускать без разбора каждого представителя врага в свой тыл. Более того, надеюсь, что у поколения моих детей условную Монеточку целиком заменит условная Ирина Швайдак из «Один в каное», а условного Пелевина — условный Жадан.

Но я уверен, что мы не должны уступать врагу культурные фрагменты только потому, что Маргарита Симоньян назвала их исконно русскими. Тот же Тарковский был убежден, что творческий стержень формируется в детстве и все его образы, символы берут начало там. Стал бы Малевич революционеров в искусстве, если бы его детство прошло за Уралом? Удалось бы Гоголю заменить украинскую мистику российской хтонью, родись он не под Полтавой, а под Рязанью?

Вопросы сложные, но вывод мой конкретен: как Вооруженные силы Украины выгрызают украинскую землю у оккупанта, так и наш культурный фронт обязан сражаться за любую фамилию, любое произведение или событие, которые Россия, вопреки историческому и культурному контексту, пытается присвоить себе. Хотя это совсем не значит, что я когда-то вернусь к фильмам Тарковского.